горелой спичкой; этот запах поражал не меньше, чем ярко-зеленый цвет сукна. Когда ноздрей Джулии достиг сладковатый аромат трубочного табака, он вызвал у нее тошноту, но тоже оказался по-своему прекрасен. Теперь она дышала сосредоточенно и не отрывалась от лица Уинстона.

От телекрана не доносилось ни звука, и только причмокивание открывающейся тяжелой двери нарушило печать безмолвия. На экране возник О’Брайен. Подойдя к Уинстону, он окинул его отеческим взором, и Уинстон ответил ему взглядом робкого доверия. Эта сцена выдавала потаенную близость. Можно было подумать, О’Брайен приходил сюда не раз, чтобы спасти Уинстона от козней злой судьбы, и сейчас явился с тем же поручением.

— Вы однажды спросили, что делают в комнате сто один, — проговорил О’Брайен. — Я ответил, что вы сами знаете. Это все знают. В комнате сто один — то, что хуже всего на свете.

Дверь отворилась повторно и впустила надзирателя, который внес какой-то предмет из проволоки и опустил его на дальний от койки стол. Наверное, подумала Джулия, это и есть самое жуткое, но не странно ли? Проволочное изделие было размером не более корзины для пикника — и действительно смахивало на корзину для пикника. К нему крепилось что-то еще: овал, тоже проволочный, немного похожий на маску фехтовальщика.

— То, что хуже всего на свете, разное для разных людей, — продолжил О’Брайен. — Это может быть погребение заживо, смерть на костре, или в воде, или на колу — да сто каких угодно смертей. А иногда это какая-то вполне ничтожная вещь, даже не смертельная.

Уинстон изменился в лице. Надежду вытеснило сомнение, взгляд устремился не на О’Брайена, а на проволочную корзину. Впервые Джулия задумалась: с какой целью все эти действия совершаются при ней? Уинстона решили добить при помощи какого-то малого злодейства: допустим, но зачем же в ее присутствии?

О’Брайен отступил в сторону, чтобы Уинстон мог получше рассмотреть корзину. В тот же миг Джулия уловила в ней какое-то беспокойное шевеление. Да это же клетка. Ну да, конечно. Между тем О’Брайен продолжал:

— Для вас хуже всего на свете — крысы.

— Вы этого не сделаете! — вскричал Уинстон. — Вы не будете, не будете! Как можно?

— Помните, — спросил О’Брайен, — тот миг паники, который бывал в ваших снах? Перед вами стена мрака, и рев в ушах. Там, за стеной, — что-то ужасное. В глубине души вы знали, что скрыто за стеной, но не решались себе признаться. Крысы были за стеной.

— О’Брайен! — У Смита дрогнул голос. — Вы знаете, что в этом нет необходимости. Чего вы от меня хотите?

Назидательным тоном О’Брайен продолжал:

— Боли самой по себе иногда недостаточно. Бывают случаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но для каждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое. Смелость и трусость здесь ни при чем. Если падаешь с высоты, схватиться за веревку — не трусость. Если вынырнул из глубины, вдохнуть воздух — не трусость. Это просто инстинкт, и его нельзя ослушаться. То же самое — с крысами. Для вас они непереносимы. Это та форма давления, которой вы не можете противостоять, даже если бы захотели. Вы сделаете то, что от вас требуют.

— Но что, что требуют? — воскликнул Уинстон. — Как я могу сделать, если не знаю, что от меня надо?

Развернувшись, О’Брайен приподнял клетку — таким движением, что со стороны стал заметен ее значительный вес. Уинстон вздрогнул, но отшатнуться не смог: мешали ремни. От жалости Джулия всем телом подалась к нему. Она видела, как у Уинстона неистово вздымается грудь.

— Крыса, — сказал О’Брайен, — грызун, но при этом — плотоядное. Вам это известно. Вы, несомненно, слышали о том, что творится в бедных районах нашего города. На некоторых улицах мать боится оставить грудного ребенка без присмотра в доме даже на пять минут. Крысы непременно на него нападут. И очень быстро обгложут его до костей. Они нападают также на больных и умирающих. Крысы удивительно угадывают беспомощность человека.

Клетка дернулась в него в руке; оттуда донесся яростный визг. Джулию заворожила форма этого предмета. Теперь, когда он оказался ближе к камере, она поняла, что на самом деле там не одна клетка, а две, соединенные вместе. Внутри она различала смутные очертания; две здоровенные крысы бросались на проволочную перегородку, мешавшую им сцепиться.

Джулия убеждала себя, что ей никакая опасность не грозит. Крысы — это страх не ее, а Уинстона. Две крысы — пусть даже здоровенные — ее не пугали. Раз десять она их ела. Пусть крысы боятся Джулию, а у нее страха нет. Но зачем ее сделали свидетельницей? В последние дни она не припоминала у себя такой ясности мыслей, как сейчас, и все равно не находила ответа.

Поднеся клетку к Уинстону, О’Брайен нажал на что-то сбоку. Раздался щелчок какого-то механизма. Уинстон опять понапрасну дернулся и застонал.

— Я нажал первую ручку, — объяснил О’Брайен. — Конструкция клетки вам понятна. Маска охватит вам лицо, не оставив выхода. Когда я нажму другую ручку, дверца в клетке поднимется. Голодные звери вылетят оттуда пулями. Вы видели, как прыгают крысы? Они прыгнут вам на лицо и начнут вгрызаться. Иногда они первым делом набрасываются на глаза. Иногда прогрызают щеки и пожирают язык.

Уинстон зажмурился. Все его лицо сжалось, будто в кулак. Джулия тоже съежилась, но из сочувствия и в очередной раз ощутила, как обруч с мягкими подложками не дает шевельнуть головой. Ей вспомнились слова Дианы насчет обезображения. Не это ли она имела в виду? Вырывают глаза, прогрызают щеки… Крысиный визг усилился, когда О’Брайен нестерпимо медленно придвинул клетку ближе. Теперь она полностью легла на лицо Уинстона. Щелкнул все тот же механизм, подогнанный, как видно, к мягким прокладкам обода. Клетка ходила ходуном — так бесновались крысы. Сквозь этот шум пробивались стоны Уинстона, низкие и хриплые, в такт его срывающемуся дыханию.

— Это наказание было принято в Китайской империи, — сказал О’Брайен.

Он склонился над клеткой. Рука нашла вторую защелку. Уродливое лицо ласково улыбалось.

Внезапно Уинстон издал душераздирающий вопль, резкий, как жестокий удар:

— Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!

Как только клетку убрали без ущерба для здоровья Уинстона, распахнулась дверь той комнаты, где находилась Джулия. Через проем она увидела ту, другую комнату, облицованную более темным кафелем, — комнату 101. Оказывается, там она и располагалась все это время. Мимо Джулии надзиратель провез на каталке Уинстона. Лицо его выражало только блаженство избавления; он смотрел перед